У нас в Екатеринбурге нянечкам в детских садах разрешали устраивать своих детей в группы вне очереди. И все бы ничего, но прокуратура - грозное государево око, надзирая свысока, усмотрела в такой практике непорядок, и обратилась в суд с требованием нянечек обуздать, дабы впредь и никому чтоб неповадно. Ленинский суд уперся и право нянечек отстоял. Прокуратура не смирилась и обратилась в Областной. И Областной суд постановил - никаких поблажек нянечкам, только в общей очереди. Прокуратура грозно сверкнула очами и удовлетворилась.
Дело сделано. И, обратите внимание - без злого умысла.
И вдруг в детских садах не стало нянечек! Кадровый коллапс! Ну не идет никто и все. И хоть ты тресни! Правильно, впахивает нянечка наравне с воспитательницей, а зарплата у нее... 6 095 руб, со всеми надбавками! И единственный стимул идти на эту работу - была возможность устроить своего ребенка в детский садик.
Но это прокуратуре уже неинтересно. Они смотрят, чтобы еще опротестовать и кого еще проверить.
Полагаю, что одна из очень серьезных проблем в стране - это изобилие проверяющих, контролирующих, регламентирующих, надзирающих и стерегущих. Слишком много на одного работающего.
Вот, кстати, красивый пример из прошлой жизни.
"Пеньковый кризис".
(...)
Пенька в России все равно что рожь или строительный лес – основа основ, ее всегда было вдоволь, она была экспортным товаром со времен киевских князей. Пеньку мяли из конопли, росшей повсюду во всяком огороде и целыми полями. Из доброй и средней пеньки вили веревки и канаты, плохая – «костиковатая» – шла на конопать и на грубые канаты, так называемые «суки». Пеньку торговали «косяками» - в каждом по пуду или по два. В XVIII веке пеньку называли в мужском роде: «Костиковат пенек оказался».
На Ирбитской ярмарке почти весь пеньковый торг держался на плечах крестьян Белослудской слободы. (..) С началом заводского строительства за один ярмарочный оборот расходилось от тысячи до полутора тысяч пудов сырой пеньки, не считая шедших отдельной строкою веревок, канатов и «суков». (..)
И вот, радея о заводском деле, Татищев увидел в пеньковом ярмарочном торге явную переторжку – спекуляцию. Хотя всякому торговому человеку ясно, что ярмарки без переторжки не бывает.
31 января 1737 г. он писал из Ирбита тогдашнему своему первому помощнику в Екатеринбурге: «Мой государь! В бытность мою в Ирбитской ярмарке купчина Харчевников доносил, что пенек крестьяне продают от 35 до 37 копеек пуд. А Белослудской-де слободы крестьяне имеют до 5 тыс. пуд скупленного и просят по 45, которым-де и Демидова приказчики дают по 42 копейки. И он сторговал по тому ж. И я ему на оное сказал: что сторговано – то б взял, а впредь больше 40 копеек за пуд чтоб не давал… А сего числа пришел Демидова приказчик и доносил, что он пенек купил с поставкою на заводы по 35. А ныне-де так цену испортили, что никто меньше 45 продавать не хочет, ибо оные мужики белослудские везде по деревням закупают по 35 копеек».
И решив, что сглупил, и желая, чтоб отныне пенька в казну сыпалась сама собою и по твердой при том цене, Главный командир велит принять в Екатеринбурге белослудских мужиков с товаром, и расплатиться за пуд не по 45 ряженых, а по 40 копеек, и впредь запретить им ту скупку по деревням под жестоким наказанием: «И кто имеет – тот может продать сам на ярмарке надлежащею ценою. И оный воровской вымысл и подторговля пресечется».
И так и поступают. И белослудских мужиков «обзадаченных» самим Главным командиром и приведших с ярмарки обоз пеньки, в Екатеринбурге средь бела дня обирают и велят подписаться, «чтоб впредь нигде пенька не скупали и цену не возвышали». И по всем подчиненным командам разлетаются указы: «скупщиков, кои ищут своей прибыли, а не казенной», не пускать на порог, а хозяевам пеньку свою либо везти на Ирбитскую ярмарку, где и торговать по твердой указной цене, либо, не тратясь на провоз, сдавать по той же указной цене заводским начальникам. А тем лишь поспевать каждомесячно рапортовать в Екатеринбург, сколько десятков пудов уже принято и сколь еще ожидается.
Но отчего-то более полугода заводские начальники не рапортуют, а после повторного указа дают знать: «Купить при заводе не сыскалось, и для покупки оного пенька послан отсюда в слободы нарочный целовальник».
Или: «Оный пенек при заводе не куплен, для того что охотников к продаже не было».
Или: «Продавцов и поныне не явилось, и в покупку оного пеньку при здешних заводах ничего не сыскалось».
Или: «При заводе пенька купить не у кого. А в Кунгурский уезд посылать за дальностию и за великими грязями невозможно».
И еще десятка два подобных же рапортов. Сколько заводов – столько рапортов.
Итак, менее чем за год по всему Екатеринбургскому ведомству без злого умысла организован жестокий пеньковый дефицит. И в ожидании следующей Ирбитской ярмарки приходится принимать чрезвычайные меры: у екатеринбургского купца Михаила Бармина сколько-то сырой пеньки и канатов заначено в Тобольске, казенные целовальники прочесывают приписные деревни и добираются до Шадринска и Далматова монастыря, скупку по твердой цене в 40 копеек объявляют уже не только по заводскому ведомству, а и по всей Тобольской губернии и по Пермской провинции.
Нет пеньки. Просто катаклизм какой-то. Говорят о конопляном недороде, о дурных дорогах, о рано грянувшей зиме и о всем прочем, о чем принято говорить в таких случаях. Интересно, как бы обстояло дело с этой самой пенькой, если бы объявили скупку для заводских нужд по всей стране?
Но шутки шутками, а без пеньки никак. Нужно ежемесячно конопатить деревянные фабричные лари, тысячами пудов требуются канаты и «суки» на строительство Гороблагодатских заводов, уже не хватает веревок возить и таскать бревна на заводских куренях, трещат и перетираются веревки и канаты рудничных бадей. А сверх того пеньковые отрепья в смеси с глиной идут на обмазку стен от пожаров, и очередная «башкирская война» требует сотни две пудов на ружейные пыжи, и тут еще подают голос лудильные мастера – на лужение жести тоже потребен пенек, будь он неладен! А впереди маячит ужас весны 1738 года, когда придет время снаряжать караван на Чусовских пристанях. На тридцать снаряжаемых коломенок в казне хранится стратегическая сотня пудов пеньки, а требуется еще два раза по столько. А если полупроконопаченные коломенки с казенными металлами потекут в пути, то вот тогда по-настоящему прошибет холодным потом всех здешних заводских командиров.
…Отправленный на ярмарку 38-го года главный заводской казначей Андрей Порошин имел, как и должно, список потребного на нескольких страницах, но ясно было, что 1 200 пудов пеньки шли главным пунктом. Посланный с ним заводской купчина (закупщик) Иван Харчевников на ярмарке, по деревням заводской и губернской стороны закупил всего 260 пудов: «Да еще надеемо купить до 20 пуд». Само собой по старой «докризисной» цене – по 45 копеек за пуд, и можно сказать, что еще легко отделались.
Почти всю закупленную пеньку – 200 пудов – спешно погнали, минуя Екатеринбург, прямиком на Чусовские пристани. А вдогонку Порошин высказал давно всеми ожидаемое предложение: «Надлежит, по мнению моему, оный пенек, сколько его в год потребно, располагать с прочими работами Белослудской слободы на крестьян, ибо оного наибольше родится оной слободы в деревнях, от чего им обиды не признавается, и в казну будет приходить без излишней передачи и затруднений».
С ним согласились. Всем по горло хватило твердой указной цены. Пеньковый торг на Ирбитской ярмарке взвалили, как и прежде было, на плечи белослудских мужиков, и с тех пор лишь в страшных снах снился заводским командирам пеньковый кризис 1737 – 1738 годов.
