Тимофей Сергейцев на www.odnako.org 19 ноября 2011
Историческое государство должно быть свободным от политики
Традиционалистский подход к государственному строительству предполагает не решение ложных сиюминутных задач, а осознание ценностных целей, воспроизводящихся из поколения в поколение.
Политическая актуальность конца света всегда равна нулю. В далеком прошлом остался Карибский кризис 1962-го, когда политики с ужасом имели дело с чем-то подобным. Да и сам термин «кризис» как раз и позволяет политикам игнорировать неумолимые законы апокалипсиса и свободно плавать в мутной воде неопределенности и непредсказуемости «кризисной ситуации». Кризис для политиков всегда благо, так как он развязывает руки, позволяет списать на себя все реальные проблемы, легитимизирует полное отсутствие каких-либо действительных планов деятельности и примиряет граждан с тем реальным фактом, что политика в принципе есть деятельность, сосредоточенная на сиюминутных обстоятельствах, есть то самое фаустовское «остановленное» мгновение.
Демократия как одноразовая политика
Политика как борьба за власть все события рассматривает через фокус этой борьбы, то есть через преходящее, непредсказуемое, не имеющее сколько-нибудь значимой длительности состояние. Поэтому крайне нелепо требовать от политики как деятельности и от самих политиков хоть какой-то предусмотрительности, создания планов и программ, хоть сколько-нибудь углубленных в будущее. Если таковые и имеют место, то можно быть полностью уверенным, что это стопроцентная бутафория, театральный реквизит, обслуживаемый, впрочем, целой ордой профессиональных фокусников и иллюзионистов, так называемых экспертов, то есть псевдоученых, которых интересует исключительно заказ, а не истина или хотя бы действительная реализация проектов и концепций.
Сами политики жестко исходят из неопределенности завтрашнего дня, и их действительные цели состоят в том, чтобы дожить до вечера и сохранить при этом свою власть. То, что такое состояние может сохраняться годами, никак не меняет природы и механизмов политического процесса.
Глупо ждать и думать, что политические элиты ищут выход из кризиса, как бы мы его ни характеризовали — только финансовый, или еще и экономический, или аж цивилизационный. Политические элиты ищут только способа продлить еще на один день свое собственное существование и, конечно, на всем этом заработать. В этом нет ничего нового.
Освальд Шпенглер в «Закате Европы» дает убедительный и обоснованный цивилизационный анализ античного мира как живущего одним настоящим мгновением и не ценящего ни прошлого, ни будущего. В таком мире политика никак не выделяется среди других институтов, ее роль в качестве организующего начала не подвергает общественную жизнь никакой цензуре и коррекции, не может и не возникает потребности ни в какой «политкорректности». Правда, в античном полисе политика и не рядится в одежды псевдопредусмотрительности, не выдает гарантий и обещаний, не заявляет «планов» и «проектов». Она лишь балансирует, насколько это возможно, наличные сиюминутные интересы. И все.
При демократии политика получает наибольшую свободу в контроле над всеми остальными процессами и институтами общественной жизни, и для античного полиса это кажется нормальным. В конце концов, если политика заведет полис в тупик, одним полисом больше, одним меньше, какая разница? В античном мире их сотни. Да, в античном полисе государство находится «внутри» политической деятельности, охватывается и используется ею. По большому счету в античности оно и сводится к политике.
Сегодняшняя декоративная и глубоко вторичная всеобщая демократия благоговеет перед античным полисом как перед недостижимым образцом. Образец действительно недостижим. В античном полисе граждане обменивали свою жизнь, воинский долг на реальную долю во власти. В целом получался хаос, но он не превышал хаоса и непредсказуемости личной судьбы.
Готовы ли мы сегодня обменять свою жизнь (а вовсе не налоги) на реальную власть со всей ее сиюминутностью и немедленной ответственностью за свои действия? Конечно нет. Об этом не может быть и речи! Мы, современные люди, как раз удивительным образом хотим гарантий и постоянства, а также неуклонного улучшения своей жизни. Такими нас воспитала современная демократическая политика. И потому мы неизбежно (хотя и со все меньшим доверием) поддаемся очарованию «планов» и «программ», хотя сами не готовы жертвовать ничем в своей жизни ради чего-либо, выходящего за ее пределы. По большому счету мы сами живем по принципу «после нас хоть потоп». Поскольку мы сами не можем определиться, не можем выбрать — жить только для себя, и тогда одним мгновением, или для будущих поколений, и тогда сроком, много превышающим физический срок жизни.
Эту свою субъективную несамоопределенность мы и обнаруживаем как «объективную» неопределенность ситуации кризиса. Античный мир не знал никаких кризисов. В любой следующий момент каждого — и отдельного человека, и государство в целом — могла постигнуть внезапная перемена участи и к лучшему, к счастью, удаче и победе, к обогащению, наконец, или же к худшему, вплоть до мучительной смерти и позора. И это было нормально. Кризис же есть нарушение некоторого хода событий, который мы полагаем за плановый, обещанный и гарантированный, а значит, и управляемый. Кем? Государством. Другой инстанции для этого история не создала.
О ценности ценностей
Если мы всерьез, а не для политической агитации (в том числе, но не только предвыборной) полагаем, что государство должно обладать действительной предусмотрительностью и заботой о будущем, то, как говорил известный персонаж Воланд из «Мастера и Маргариты», чтобы управлять, надо «иметь план хотя бы на самый минимальный срок — ну, скажем, лет на тысячу».
Нет сомнения, что такие государства реальны, исторически существовали и будут существовать, но нам для понимания их сути нужно ясно отдавать себе отчет в том, что такие государства не могут находиться в руках политиков и быть объяты использующей их политической деятельностью. В этом случае наоборот, политика, деятельность по обретению и использованию власти должна целиком контролироваться государством, быть элементом системы, подчинена системе, а то и вовсе отсутствовать. Ее значение для государства в этом случае ничтожно.
Нашим современникам такая постановка вопроса может показаться странной. А в чьих же руках тогда должно находиться государство? Разве политики не единственные, кому мы вынуждены отдавать на поругание и извращение наше общее дело? Разве политика не неизбежное, но, может быть, наименьшее зло? Разве не находимся мы под очарованием слов Черчилля, что демократия — плохая система управления, но остальные еще хуже?
Конечно же, мы так думаем.
И заблуждаемся.
И европейская цивилизация, и ее предшественники открыли и многократно реализовали принцип государственного устройства, при котором цели государства преемственны и передаются из поколения в поколение, а сами государства обладают высочайшей степенью предусмотрительности в отношении будущего и реализуют проекты много более длительные, чем человеческая жизнь. То, что мы забыли об этом, исключили эти абсолютно актуальные факты из повседневного сознания, говорит только о нашей деградации, о регрессе нашего культурного уровня. Сто лет назад это прекрасно знал и понимал любой выпускник гимназии.
Для этого регресса много сделала и политическая демократическая цензура, в последние два десятка лет легально и легитимно оформившаяся как «политкорректность». Политическая деятельность, владеющая обществом, неизбежно вынуждена цензурировать не только язык, но и сами общественные явления, подгоняя их в прокрустово ложе своих управленческих возможностей. Естественно, что политкорректное сознание ничего не помнит о временах и местах, «неприятных» и «неудобных» для политической деятельности, претендующей на высший, элитный статус в общественных делах.
Прежде чем мы перейдем к обсуждению оснований аполитичного и антиполитичного государства, вернемся еще раз к вопросу о том, а зачем такое государство нужно нам с вами — гражданам, обывателям или даже избирателям, если техника выборов (сама по себе не связанная ни с политикой, ни с демократией) зачем-то нужна в конструкции такого государства?
Ответ прост: если мы считаем, что мы должны защитить нечто большее, чем наша физическая жизнь, нечто принципиально лежащее за ее пределами, нечто, до чего мы не в состоянии дотянуться.
Это нечто и называется ценностями по понятию.
Политкорректность много сделала для того, чтобы отождествить ценность и цену. Язык политкорректной «науки» сплошь и рядом оперирует такими терминами, как «шкала ценностней», «переоценка ценностей» и т. п. Хотя понятие ценностей вводилось философией гуманитарного знания (как задающее его объект) именно как существующий индивидуально, неповторимо, за границей любой оценки, как сравнения и отождествления с чем-то иным.
Ценность — это то, за что мы готовы отдать свою жизнь. Необязательно на поле боя, но и, как говорится, в процессе мирного труда, посвятив ей свою сознательную жизнь, потратив свою жизнь на и ради чего-то или кого-то. Если у нас есть ценности — то, что лежит за пределами нашей жизни, но чему мы свою жизнь готовы и хотим посвятить, — то потребность в государстве, способном служить передаваемым из поколения в поколение целям, становится главной гражданской и общественной потребностью.
В чем провинился тоталитаризм
Итак, государство, способное преемственно сохранять цели, а значит, реализовывать сколько-нибудь длительные проекты и программы, должно быть свободно от контроля со стороны политиков и политической деятельности как таковой.
Не удивительно, что и сама идея такого государства, и его конкретные исторические воплощения заслужили ничем не замутненную ненависть политиков всех генераций, включая современную нам генерацию всеобщей декоративной демократии. «Хватит заботиться о других и об абстрактных вещах! Давайте заботиться о конкретных себе любимых здесь и сейчас!» — вот подкупающий своей простотой, но отнюдь не новизной лозунг демократической политики современности, обвиняющей всякое иное, то есть проектное, государство в тоталитаризме, насилии над личностью и народом, которые якобы должны иметь возможность делать «что хотят». Не будем заблуждаться.
Хотят-то они хотят, но кто ж им даст... Поскольку политическая деятельность паразитирует на обществе, она от него все же зависит. И до известной степени вынуждена заботиться о его воспроизводстве. Эта забота каждый раз маскируется массовой демократией как непопулярные меры. Но речь и близко не идет о том, чтобы это «обслуживание» воспроизводства преследовало цели сохранения и защиты каких-либо ценностей. Так что «болтологические планы» всеобщей демократии служат в основном для отвода глаз избирателя и подчинены электоральному циклу, а подлинные планы поддержания общества в пригодном для политической эксплуатации состоянии тщательно сохраняются в тени, являются «сокровенным знанием». Причастность к ним и означает вхождение в тело политической демократической элиты.
Если предположить, что приведенный выше фундаментальный публичный лозунг современной политики реализовался бы, это означало бы немедленную и эффективную эвтаназию общества по примеру позднего Рима. Но, как мы уже отметили, политики вовсе не стремятся к реализации своих публичных лозунгов. Эти лозунги преследуют цель лишь определить и направить наши мысли и желания.
Государство и религия
Если мы не боимся пугающих слов политкорректного дискурса о тоталитаризме (произносимых, как правило, к месту и не к месту), то можем позволить себе задать вопрос: какие механизмы позволяют сохранять преемственность целей государства и их направленность на защиту желательных нам ценностей? Что гарантирует устойчивость целевых установок государства?
Прежде всего дело в природе самих ценностей. Они потому и лежат за пределами человеческой жизни, что срок их собственной жизни много дольше. Не вдаваясь в хитрости аксиологических теорий и философий, скажем лишь, что защита ценностей для человека и есть практика преодоления бренности своего существования, страха смерти и осуществления стремления к вечной жизни. Мы обладаем ценностями лишь постольку, поскольку верим в них. Вне религии, то есть суммы и порядка нашей веры, ничего такого у нас нет и не может быть.
Политкорректный дискурс сводит религию к культу и привычкам обыденной жизни, лишая ее интеллектуального статуса и, что еще важнее, статуса синтеза, связи и перехода между мыслью и действием. В таком искаженном виде несложно представить любую (!) религию как набор заблуждений, свойственных неграмотным и непросвещенным людям. Такой конструкцией демократической политической идеологии мы обязаны деятелям Просвещения, решавшим вполне прагматичную прикладную задачу, как освободить буржуазию XVIII века от власти клира и государства. Задача эта давно решена, и вне зависимости от ее осмысленности давно пора провести соответствующую деидеологизацию и вернуть философию религии, теологию и саму религию в общий культурный оборот.
Любая мысль и любое человеческое действие содержат в себе «разрыв», преодолеваемый только средствами веры. Реабилитация религии как культурного и интеллектуального ресурса есть обязательное условие ликвидации нашего общеевропейского невежества и преодоления регресса.
Более того. Сколько-нибудь полное образование, включающее понимание европейской науки и философии, невозможно без подлинной духовной свободы от атеистической коррекции и цензуры. Европейская наука, и прежде всего так называемая точная, естественная наука, выросла в лоне религиозной и, конкретно, христианской онтологии.
Античность не смогла создать современной науки, поскольку не знала единого Бога и не знала Откровения. Она в принципе не могла предположить, что в основе устройства природы лежат умопостигаемые законы, имеющие идеальную природу. Это подтверждается не только действительной историей научной мысли, но и позднейшим либеральным анализом науки от Куна, Лакатоса и Поппера, вместе ясно показавших, что конкретное научное знание всегда опровергается, а научное познание двигается вперед конструкциями, принимаемыми на веру.
Вне и помимо религии государство не может придерживаться сколько-нибудь постоянных и преемственных в историческом плане целей, не может делать то, что (буквально) говорит, то есть быть честным и правдивым, а значит, и сколько-нибудь моральным, каково бы ни было конкретное содержание морали, а значит, и быть правовым в каком угодно смысле.
При этом христианская вера — единственная, прямо и открыто трактующая отношения Бога и человека, возможность уподобления человека Богу, задающая возможности их коммуникации, — остается величайшей и пока непревзойденной революцией в истории человеческого мышления, культуры, духа. Именно христианство впервые сделало мышление и культуру человека историчными, определило отношение Вечности и Времени. Благодаря христианской основе мышления мы знаем, что любое наше дело, любой проект имеют конец в пределах Времени. Что, замышляя, как нечто начнется и как мы нечто начнем, мы должны думать о том, как это нечто закончится и как мы должны будем разбираться и демонтировать, то, что строим и собираем. Именно христианская вера позволяет думать о тысячелетних проектах как о преходящем, то есть как о реальности, как о том, что мы делаем, как о мгновении.
Чтобы строить государство, реализующее многосотлетние проекты, нужно воспользоваться потенциалом веры не только в отношении не только знаний о породе (что уже сделано), но в отношении знания гуманитарного, знания о человеке и обществе. Из вышесказанного следует один определенный вывод: искомое нами государство должно находиться не в руках политиков, а в руках церкви, то есть Общины верующих. В контексте данного утверждения церковь должна пониматься максимально широко, не как одна и определенная конфессия. Вполне возможно, что следует говорить о союзе конфессий, созданном с целью управления государством, но также мы должны понимать такую церковь как максимально широкий союз веры, направленный на общее дело.
Здесь мы радикально расходимся с проектом современной демократии как светской веры, честно описанным одним из его авторов Ж. Маритеном в послевоенной работе «Человек и Государство». Неотомист Маритен, призванный правительством США на проектную работу по созданию послевоенного мирового государства, четко определяет как саму необходимость создания светской веры в демократию, так и основной ее постулат. Вера в демократию (она же собственно демократия), по Маритену, должна решительно абстрагироваться от содержательных различий в позициях людей и групп, стараясь выделить максимально широкий формальный консенсус. Неважно, почему я согласен с предлагаемым действием и почему с ним согласен другой участник консенсуса. Мы можем даже быть врагами и считать, что одобряемое действие направлено против каждого из нас (с точки зрения другого участника). Тем не менее такой консенсус должен поощряться как самоценный.
Именно эта демократия была построена в США и распространена по всему миру, включая Россию. Именно она никуда не ведет, кроме печального конца. Мы считаем, что подлинное самодостаточное историческое государство, воспроизводящее свои цели из поколения в поколение, должно создавать содержательную, а не формальную общность своих граждан, и в этом его миссия.
* * *
Таков в общих чертах наш взгляд на традиционалистский, консервативный подход к государственному строительству. Мы не верим в восстание против Запада как против Зла по той простой причине, что такие восстания и подстрекаются, и руководятся самим Злом. Не нужна никакая специальная традиционалистская идеология — вполне достаточно христианской или родственной ей веры, способной объединиться в общем деле исторического государственного строительства. Нужно гуманитарное знание, основанное на философии времени и истории, а не представленное в условно неизменных формах, как это до сих пор имеет место в большинстве гуманитарных предметов и дисциплин.
|
